Я проснулась в 10:47.
Что уже само по себе было актом дерзости.
Окно моей комнаты в Милане выходило на крышу, устланную мозаикой терракотовых черепиц. Там сушились простыни, на которых ветер рисовал складки, будто ткань запоминала ночные сны. Воздух был свежий, немного терпкий, с запахом испечённого миндаля и выжатого лимона —
так пахло снизу, из булочной, где старик в белом фартуке раскладывал пасту ди мандорле.
Я лежала в кровати, в мягком тонком халате,
и чувствовала себя не сонной — а созревающей.
Как идея. Как вкус.
Как люкс, если следовать Капфереру.
На прикроватной тумбе — чашка с холодным уже эспрессо, книга с загнутыми страницами , и часы Hermès.
Без стрелок.
С розовым кожаным ремешком, обвитым дважды, как обещание, которое не надо торопить.
В полдень я вышла на улицу.
На мне было платье из тонкой шерсти цвета карамельной пыли — драпировка по плечам, будто время собиралось в складки.
Сапоги на плоском ходу, кожаные, почти бесшумные. На лице — только лёгкий отблеск крема.
Я не красилась в такие дни. Не ради естественности. А ради отсутствия намерения. Милан дышал медленно.
Люди шли неторопливо, разглядывая друг друга. Кто-то нёс коробку от Loro Piana,
кто-то вёз коляску, в которой лежала не собака, а букет пионов.
Трамвай скрипел, как если бы вспоминал детство. Ветер поднимал запах ладана из старой церкви на углу.
Я зашла в кафе неподалёку от Brera.
Столик у окна, деревянный, с чуть сколотым краем, как если бы кто-то нервничал перед признанием в любви.
Официантка — женщина лет шестидесяти, в чёрной водолазке, улыбнулась не за чаевые, а потому что я напомнила ей кого-то.
Я открыла книгу.
Капферер.
Глава, отмеченная шёлковой лентой.
“Luxury takes its time; it has time.”
И я зависла на этой фразе. Не как на концепции — как на зеркале.
Сколько раз я ускорялась, чтобы соответствовать. Писала тексты быстро, говорила «да» раньше, чем подумала,
покупала платья, которые ещё не чувствовала. И только сейчас, в сорок с чем-то, я начала понимать, что всё, что по-настоящему моё, — приходит позже.
Как аромат, который в первые минуты кажется банальным, а потом раскрывается нотой, похожей на момент, когда ты не торопишься уходить.
Как мужчина, которого ты поначалу не замечаешь, а потом понимаешь: в его молчании больше доверия, чем в сотне сообщений.
Как сумка, которая не бросается в глаза, но потом становится продолжением руки.
Капферер не просто прав. Он пишет о достоинстве времени.
В мире, где тебя заставляют покупать быстро, решать быстро, чувствовать быстро — люкс говорит: «Ты можешь дышать медленно». Не шептать “простите за паузу”, а смотреть в глаза, пока тишина делает своё дело.
Когда я закончила кофе (он остыл, но вкус остался насыщенным), я не спешила вставать.
Просто сидела.
Смотрела на улицу.
На женщину в зелёном пальто с пятном от мороженого. На мальчика, который катил тележку с фруктами и пел себе под нос. На мужчину, который держал коробку с обувью так аккуратно, будто внутри — стеклянное сердце.
И я подумала: если роскошь — это способность быть в моменте, то, может быть, я наконец в него вошла.
Я снова прочитала: “For luxury, time is not pressure — it is creation.”
И впервые за долгое время — ничего не хотела менять.

Я не завариваю кофе. Я бегу . В платье-сорочке из шелка, которое прилипает к телу из-за влажности утреннего Манхэттена. На мне — легкий плащ цвета «пыль от Dior», брошенный на плечи, как мысль, к которой я не готова, но не могу игнорировать. Подмышкой — The New Yorker, в руке — бумажный стакан с холодным латте, который я так и не выпью. И коробка от Manolo Blahnik в другой руке. Слишком большая, чтобы держать элегантно. Слишком дорогая, чтобы оставить дома.А ещё — под сердцем: растущее ощущение, что всё ускорилось.
Сегодня я шла к Луизе, своей подруге-галеристке, которая вдруг захотела обсуждать NFT на фоне Гойи.
По дороге — Бруклинский мост. Ветер. Шлейф духов. Кто-то крикнул с велосипеда:— Nice legs, lady!
Я не ответила. Я думала о сообщении от PR-директора одного бренда:“К сожалению, на показ нет мест. Интерес превышает ожидания.”И вдруг это кольнуло меня :ещё недавно я была этим «интересом». А теперь — просто статистика, которой не хватило сидения у подиума.
В баре на Лафайет-стрит, за столиком у окна, я достала книгу “The Luxury Strategy.”Листаю. Подчеркиваю. В этом — что-то древне-ритуальное. Как будто, подчеркивая, я пытаюсь доказать себе, что я всё ещё внутри игры.
Карандаш останавливается на фразе:
“Do not respond to rising demand.”(«Не отвечайте на растущий спрос» — Капферер)
На полях я пишу :Жан-Ноэль, ты бы отказался от секса только потому, что тебя слишком сильно хотят?
Сначала я смеюсь а потом вспоминаю .Как два года назад я звонила в бутик Hermès, каждый вторник — ровно в 10:01, как открываются линии. И каждый раз слышала:— “Спасибо за ваш интерес, но на данный момент лист ожидания закрыт.”
Интерес.Слово, которое, по сути, означает:“Ты недостаточно значима, чтобы тебя пустили.”
Однажды я всё же попала в список.Через знакомую Стивена, которая “знала девочку из бутика”. Сумку я получила. Слезы — тоже.
Сумка была прекрасна. Кожа — как запястье младенца. Цвет — «etoupe», серо-бежевый, как между «да» и «нет». Но внутри осталась пустота.И с тех пор я больше не звонила.Ни в бутик. Ни бывшему. Потому что поняла: растущий спрос — не означает живое желание. Он может быть криком одиночества, а не любовью.
На телефон приходит сообщение от Миранды:“Ты идешь на ужин к Алин?”— “Смотря, где я в списке ожидания,” — шепчу я себе под нос и улыбаюсь
Я снова смотрит на фразу.
“Do not respond to rising demand.”
Сначала — раздражение.Потом — грусть.А потом — ясность.
Жан-Ноэль не говорит про клиента. Он говорит про миф.Миф не может быть доступен всем.Если миф продается на распродаже — он становится рекламным баннером, а не сном.Но что, если ты не бренд?Что, если ты — женщина?Что, если ты сама стала “объектом растущего спроса”?Когда тебя зовут на встречи, потому что ты “модная”.Когда мужчины хотят тебя, потому что “тебя хотят другие”.Когда тебя читают, пока ты в топе.А потом... не отвечают на письма. Потому что ты — уже прочитана.
В этом ирония. Ты — тоже бренд. Только живая. С утренней кожей. С подругами. С шерстью пальто на губах.
И если ты отвечаешь на каждый “спрос” — ты исчезаешь.
Настоящий люкс — не в том, чтобы быть доступной,а в том, чтобы быть живой, когда к тебе всё же приходят.
Я закрываю книгу. Салфеткой промакиваю красную помаду. Смотрю в зеркало — и впервые за день чувствую, что не хочу , чтобы бы меня все хотели. Хочу , чтобы один понял.И подождал. Даже если лист ожидания — навсегда.
Жан-Ноэль, ты прав. Не стоит отвечать на спрос. Но знаешь… если бы я тебя захотела — ты бы точно об этом узнал.

Я стояла у витрины и смотрела на платье. Оно было странным. Почти неуклюжим. С асимметричным подолом и вырезом, который будто начинался в прошлом и заканчивался в следующей жизни. Я вздохнула, вспомнив Барселону — то лето, когда ветер трепал мои волосы, а подруга сказала: "Ты похожа на женщину, которая не объясняется." В тот день я была в простом платье из плотного льна, чуть выгоревшего на солнце. На губах — вишнёвый тинт, на шее — тонкий шёлковый шарф, как след того, что осталось недосказанным. И серьга — только одна. Вторая потерялась утром, но я решила: пусть будет история.
Гил появилась за моей спиной, всматриваясь в платье, будто это был не наряд, а философский вопрос. "Ну, не знаю," — пробормотала она. — "Нужно примерить. Или спросить у кого-то." Я достала из сумочки блокнот, улыбнулась и ответила: "А Hermès кого-нибудь спрашивает?" Я пошла в примерочную одна. Как женщина, которая не делает опросов перед тем, как влюбиться.
После примерочной мы отправились в кафе. Говорили о детях, квартирах, инвестициях в искусственный интеллект. Я молчала. Потом достала свою потрёпанную копию “The Luxury Strategy”, нашла нужную страницу, подчеркнула карандашом и прочла вслух: "Do not test." И добавила: "Потому что люкс — это пророчество. Не референдум."
— "А как же фидбек?" — спросила Алин, откидывая волосы назад. — "Фидбек нужен брендам, которые не знают, кто они." — ответила я, глядя в своё отражение в стеклянной витрине. — "А ты знаешь?" — Алин наклонилась ко мне, как будто мои глаза могли быть экраном для её ответов. Я на секунду замерла. И впервые за день почувствовала: да. Я знаю.
Я вспомнила одного мужчину. Тот, который перед каждым свиданием спрашивал: "Ты точно хочешь японскую кухню?" "Тебе нормально будет, если я в джинсах?" "Скажи, если что-то не так — я подстроюсь." Он был... идеален. И невыносим. В нём не было риска. Не было собственной формы. Только — реакция.
Как у брендов, которые делают фокус-группы, вместо того, чтобы создавать будущее. Настоящая роскошь — не в том, чтобы понравиться. А в том, чтобы предложить, не спрашивая разрешения.
Я вспомнила босоножки с абсурдным бантом, нестабильной платформой и ценником, от которого дрожала карточка. Алин тогда сказала: "Ты уверена?" Я ответила: "Нет. Но я — за." И в тот вечер, когда я шла по Бродвею, мне кричали: "Goddess!" "Where are those shoes from?" "You walk like you rule this city!" И это был не результат теста. Это был эффект веры.
Я снова перечитала: "Testing means that the decisions of the luxury brand are subject to the taste of the consumers." И подумала: Жан-Ноэль, а если женщина — это бренд? Тогда каждый раз, когда она просит “скажи, как лучше”, — она теряет свою форму.
Я вернулась домой, сняла платье, повесила его на спинку стула. Оно было странным. И я знала — его никто не выбрал бы на голосовании. Но завтра я его надену. Потому что настоящая роскошь — это не консенсус. Это присутствие без оправданий.