Отсутствующее "Я” — или почему AGI никогда не родится.
Écoute-moi
Silence
"Я себя берегу"- и этим разрушаю всех.
Есть такой момент. Ты говоришь:«Я больше не могу. Я не поеду. Я не подпишу. Я не выйду на связь.» И вроде бы ты не врёшь. Вроде бы ты правда не можешь. Ты говоришь это мягко, может быть, даже извиняясь. Ты не хлопаешь дверью. Ты не обвиняешь никого. Ты просто говоришь:«Я выбираю себя.» Но есть одно «но».В это время кто-то уже сидит в поезде. Уже вложены деньги. Уже распечатаны визитки. Уже заказаны продукты на пикник. Уже ждал. И не получил. Тонкая грань. Между самосохранением и самообманом. Ибо бывает, что «я выбираю себя» — это не сила, а страх. Страх быть использованным. Страх быть уязвимым. Страх стать зависимым. Страх, что если я откроюсь — мной воспользуются. И тогда появляется голос:
«Не пускай их. Они сломают тебя. Тебя снова бросят. Защити себя.»И ты говоришь: «Я не могу сейчас. Мне нужно время.» И ты уходишь. Но этот уход — он ведь тоже действие. Как по законам физики: неучастие — это тоже влияние.
И каждый, кто ждёт, кого ты оставил, чувствует: «Он меня выбросил. Он меня предал. Он испугался.» Хотя ты скажешь:
"Я просто выбрал себя."Кадр из фильма:
“The Hours” (2002)
В комнате Вирджинии Вулф утро. Она пишет. А потом вдруг встает.Она смотрит на мужа — и решает уйти.Она не бросает его. Она просто не может иначе. Она говорит:
«Чтобы писать, мне нужно быть свободной. А здесь я умираю.»И уходит.Он остается в саду. Один.Он её любит. Он не злой.Но она выбирает себя — и этим рушит его мир.
Это и есть драма: Когда я живу — ты страдаешь. Когда я спасаю себя — я предаю тебя. Потому что эгоизм — это не всегда про жадность.Иногда — это про усталость быть хорошим.Про испуг быть нужным, но не любимым.Про перегрев в боли, в которой никто не заметил, как тебе уже холодно.
Но вот что важно:Если ты живешь с людьми,
Если ты идешь в дела, в проект, в общее поле —Тогда твой выбор всегда влияет.
И если ты хочешь быть человеком чести,
То ты не имеешь права не думать, что будет с другими.Ты можешь сказать «нет».Но ты должен знать цену своего «нет».И ты должен знать, где кончается защита себя — и начинается разрушение другого.Потому что когда ты говоришь «я берегу себя» — иногда ты ломаешь целый мир.И тебе с этим потом жить. Иногда я думаю:может быть, «Я себя берегу» — это не всегда любовь к себе.
Может быть, это — усталость верить другим.
Может быть, я боюсь, что если вы увидите, какая я есть,вы развернётесь и уйдёте.
Поэтому я ухожу первая.Так проще. Так безопасней. Но в глубине, за всеми этими свечами, пледами и молчаниями —я ведь просто жду, чтобы кто-то не испугался моей боли. Чтобы кто-то остался.Даже когда я не иду на встречу. Чтобы кто-то сказал:«Хорошо. Но я всё равно здесь.»
Но я же взрослая.И понимаю, что настоящая бережность — не в том, чтобы уходить.
А в том, чтобы не предавать даже тогда, когда страшно.И я учусь.Быть. Не бежать. Не придумывать причин.Быть рядом. Быть в словах. Быть в делах.Быть в том месте, где важно. Даже если больно.Может быть, в этом и есть зрелая форма любви —к себе, к делу, к людям. Не в том, чтобы всегда выбирать себя.А в том, чтобы иногда позволить себе остаться в чьей-то жизни — всерьёз.
Je me regarde être — «Я смотрю, как я существую». Это Сартр в модной комнате.
«Я смотрю, как я существую» — это не выбор. Это отчаяние. Я хочу жить, но я вижу, как живёт не я, а программа.
Я просыпаюсь не потому, что я выбираю проснуться. Я просыпаюсь, потому что где-то в программе прописано: 07:40, глаза открываются, рука тянется к телефону, тело встает. Я не принимаю решения — я исполняю. Я не чувствую свободы — я читаю текст, написанный чьим-то чужим пером. И это не метафора. Это алгоритм боли.
В какой-то момент я начинаю слышать, как всё уже прожито заранее. Я не живу, я — репетиция. Я не выбираю слова, они вставляются в рот, как будто кто-то готовил речь за меня. «Красиво». «Лаконично». «Ты выглядишь прекрасно». Это не я. Это язык, который прикручен к моей челюсти, как рычаг к машинке для этикеток.Я начинаю говорить — и слышу, как это не мой голос. Говорит стиль. Говорит правило. Говорит клиент. Говорит эстетика. Говорит Vogue. Говорит страх не попасть в кадр. А я — просто экран, через который этот голос проходит. Я чувствую, что всё, что я называю собой, давно вырезано, стерто, заменено новыми строками. Слово за слово, сценарий за сценарием. Я выхожу на улицу. Я не иду — я следую траектории, как по рельсам. Шаги совпадают с маршрутом, будто сцена уже отснята. Я смотрю в витрину и вижу себя: не как отражение, а как персонажа. Всё моё — костюм, взгляд, сумка, даже усталость под глазами — это как будто реквизит, подобранный заранее. Всё слишком точное, чтобы быть случайным. И слишком выученное, чтобы быть живым.
Макияж — он не для красоты. Он — как актрисе в театре, которую никто не спрашивает, хочет ли она выйти на сцену. Сценарий уже написан, зрители ждут. Макияж — это не украшение, это — вход в роль. Я наношу тени на глаза и чувствую, как меня больше нет. Мне больно от этой точности. От этой вычищенной, глянцевой, продуманной, дорогой боли. От этого роскошного ужаса быть понятой слишком быстро. Слишком правильно. Словно вся я — это просто успешный сторителлинг. Но где в этом месте я? Где в этом образе человек, который дрожит, когда никто не видит?
И вот в этом месте мне становится по-настоящему страшно. Потому что я понимаю: я не знаю, как говорить иначе. Я не знаю, как молчать, не играя молчание. Я не знаю, как быть, не исполняя. Всё во мне — исполнение. Даже страх — выстроен по кадрам. Даже боль — красиво сказана. Даже слёзы — умеют держать формат.
Это и есть сцена. Это и есть декор. Это и есть La Scène du Désir — не как место страсти, а как кулиса, где даже желания больше не принадлежат мне. Где тело не трепещет от свободы, а вжимается в угол, чтобы соответствовать. Где женское не значит живое, а просто идеально обработанное. Я смотрю на руку. На палец. На кольцо. И понимаю: я не могу сказать, откуда оно здесь. Я не помню, зачем купила его. Оно — не как выбор, а как метка. Оно — как сигил. Как печать, поставленная тем, кто решил за меня. И я понимаю: всё, что на мне, всё, что во мне, — это чья-то чужая эстетика.
Я не знаю, как звучит мой настоящий голос. Я не уверена, что он вообще есть. Я не уверена, что я вообще есть. Я — язык, который меня съел. Я — текст, который пишется моими руками, но не мною. И всё же я здесь. Пишу. Говорю. Слышу. Кричу — не громко, но остро. Ощущаю, как сердце в груди стучит не в такт формуле. Как будто оно хочет разорвать этот абзац, выйти за пределы дизайна, сломать сценарий. Как будто оно не хочет быть украшением.
Я больше не хочу быть красивой. Я хочу быть ужасной. Разбитой. Настоящей. Я не хочу быть героиней. Я хочу быть сбоем. Я хочу быть ошибкой в коде. Пусть меня не поймут. Пусть не лайкнут. Пусть не предложат контракт. Я хочу сломать слово, прежде чем оно сломает меня.
Пульс Нью-Дели
У неё на лице нет боли, но есть то, что я однажды назову словом «израильская тень».
Я помню тот день, когда мы впервые вошли в наш новый дом. Не с чемоданами, а с дыханием, затаённым где-то между ребрами. Всё было так тихо, будто сам воздух ждал, чтобы мы его вдохнули — по-настоящему, без страха, что кто-то начнёт сверлить стены или кричать за перегородкой. Это был не просто дом. Это было моё «наконец».
Там были белые стены, и каждый их сантиметр казался нетронутым листом — как кожа младенца, как первая страница книги, которую ты сам собираешься написать. Балкон выходил в сад, где росли розмарин, жасмин и что-то неведомое, что пахло родиной, хотя я никогда не жила в месте, которое могла бы так назвать. В ванной — окна в небо. Представь: ты лежишь в тёплой воде, и над тобой — облака. Ты не просто отдыхаешь — ты прощаешься с прошлым.В этом доме я впервые поняла, что тишина — это не отсутствие шума, а музыка, у которой нет ноты страха. Я просыпалась и слышала птиц. Не сирены. Не соседей. Птиц. Маленьких дирижёров нового утра, которые аккуратно вытаскивали меня из сна, как из длинной, затхлой норы, где жила бедность, стыд и вечное ожидание. У нас была спальня. Целая. С огромной кроватью, как корабль, на котором я наконец-то могла плыть куда угодно, не будучи пассажиром чьей-то воли. Простыни — из льна, мягкие, как вздох после слёз. Гардеробная — как личный храм, где одежда висела не как трофеи чужой жизни, а как костюмы для каждой моей новой роли: хозяйки сада, автора рассказов, женщины, которая больше не боится быть красивой.Иногда я подходила к окну, поднимала чашку с кофе — и просто смотрела, как сад дышит. Как будто всё, чего я когда-то не имела, теперь разговаривало со мной. Не голосами людей — голосами предметов: тёплого дерева под ногами, штор, двигающихся на ветру, медленно, как платье в танце. Всё говорило: ты дома.
И я начала менять правила.Я больше не брала первое, что дают, не жила «как получится». Я выбирала мебель, как любовников — с осторожностью, с интуицией, с тонким шёпотом к себе: «ты достойна этого дивана». Я перестала сдерживать смех и траты. Я впервые позволила себе свечи за 90 евро и не почувствовала вины. Потому что моя бедность не забылась — она растворилась в свете новых штор, в гладкой поверхности столешницы, в молчаливой верности этого дома, который не ломался.Я научилась быть не жертвой обстоятельств, а архитектором своего пространства. И не потому, что всё стало идеально. А потому, что я сама выбрала: вот тут я буду жить. И не просто жить — а дышать, смеяться, готовить по воскресеньям, устраивать завтраки с шампанским, расставлять духи, как ноты в парфюмерной симфонии.Дом не спасает от прошлого — но он даёт тебе новый язык. И я учусь говорить на нём — красиво, как будто каждое утро пишу письмо себе. Я уже подчеркивала карандашом первые строчки там. Иногда мне снятся те квартиры — с диваном на двоих, с радиоприёмником деда за стеной, с раковиной, откуда лились все страхи. Но теперь я просыпаюсь — и понимаю: это не воспоминание, это преодоление. Я прошла этот путь босиком, по горячему асфальту, по ночам без окон, по улицам, где даже мечтать было стыдно. А теперь я здесь.Ты идёшь в дыму, босиком по сухим улицам Лос-Анджелеса, где сыпятся лепестки роз вместе с вечностью. Так вот — этот дом, эта тишина, этот сад — и есть моя роза. И я её не уронила.
съёмка Vogue Paris с Карин Ройтфельд.
Сначала всё открывается, потом — захлопывается. И каждый раз ты думаешь: может, это я проклята?
Ты не просто хочешь. Ты почти уже получила. Тебя уже позвали. Уже выбрали. Уже договорились. Контракт. Работа. Встреча. Переломный момент. Ты уже живёшь в этом. Уже воображаешь. Уже собираешься дышать полной грудью. И тут — всё захлопывается. Молча. Резко. Без объяснений. И неважно, это человек, клиент, возможность — уходит. Ломается. Отменяется. Не на старте. На финише. Сначала это шок. Потом — злость. А потом — голос внутри: “Может, это я? Может, я приношу с собой эту дыру? Может, я проклята?”Потому что это уже не первый раз. Не случайность.Петля. Сценарий, в котором ты каждый раз почти.Ты уже с ключами от новой жизни в руке — и вдруг дверь исчезает. И ты стоишь. В одежде, которую готовила для нового пространства. А теперь — ты не входишь никуда. Ты начинаешь сомневаться не в возможностях. А в себе. Ты просматриваешь переписки. Ты анализируешь звонки.Что я сказала не так? Может, я была слишком уверенная? Слишком доступная? Слишком нуждающаяся? Ты не понимаешь, в чём ты сорвалась, но уверена, что это — ты.
Не мир. Не обстоятельства. Не система. Ты.
Ты — как ошибка, которой нельзя случаться.
Я прочитала об этом у психолога Дарьи Крюковой, которая исследует явление “синдрома сорванного рывка” — повторяющихся обрывов на финише.
“Это не просто разочарование. Это психическая травма на уровне идентичности. Женщина, пережив несколько таких рывков, начинает считать, что она не имеет права на результат. У неё развивается аллергия на надежду.”Дарья приводит случай клиентки, у которой на протяжении трёх лет срывались проекты в день подписания. “Она перестала радоваться. Каждый раз, когда что-то складывалось, она начинала зажиматься. Радость у неё была связана с последующим провалом. Мы вытащили корень: в детстве, когда она радовалась, мать говорила — не радуйся раньше времени, всё равно не получится. Это и стало её внутренним скриптом.”Вот почему ты больше не хочешь надеяться.Ты не радуешься предложениям. Ты не веришь в перспективу. Ты — ждёшь удара.
Уже с самого начала ты готовишься к отказу.
Ты не проживаешь успех — ты его мониторишь.
Ты не входишь — ты проверяешь, где выход.
И это не потому что ты слабая.Это потому что ты травмированная верой.Ты уже верила. Уже открывалась. Уже была готова. И осталась с пустыми руками и обвинением в сердце. Ты не доверяешь не людям — себе. Своей способности не разрушить, не испортить, не навредить.
Как будто внутри живёт страх: если я приду — это исчезнет. Но ты не проклята.Ты просто не получила — столько раз, что теперь каждая попытка брать связана с паникой. “Если я позволю себе поверить — я снова не выдержу разочарования.” И ты не веришь. Ты саботируешь. Ты “забываешь ответить”. Ты “не уточняешь”.
Ты не доводишь — потому что не веришь, что тебе дадут довести. Это не слабость. Это — защита. От надежды.Потому что надежда — когда-то обожгла тебя сильнее, чем любой провал.
Но вот что я поняла: невозможно выйти из петли, пока я продолжаю думать, что в ней виновата. Невозможно начать новую сцену, пока ты каждый отказ воспринимаешь как приговор. Ты не проклята. Ты не “почти”.Ты просто идёшь с собой, в которой много попыток — и мало признания.